— Но — простор! Пусть весна до нас добирается на месяц позже, чем до Москвы, пусть осень приходит на полмесяца раньше. Но, слава богу, заморозки редкие, рожь поспевает, репы, морквы, луку, капусты — всегда в достатке. Борть есть, а кто и ульи ставит. Мёд свой завсегда. А уж про дичь да рыбу, грибы да ягоды и говорить нечего, только не ленись…
— Ты бы, Григорий Осипов, о патриархе рассказал, ведь сподобился при самом служить.
— Что тебе сказать про патриарха, поп? Хоть и церковь близко, да ходить склизко. Сила после царя вторая. Но и патриарх — человек. Борода-то апостольская, да ус-то диавольский. Не всяк монах, на ком клобук. Церковь-то грабит, а колокольню кроет, чтобы звону больше было… Погоди-ка, достану из сумы книгу, будет тебе на память подарок… Вот, «Книга кормчая» называется, сиречь — поучения и собрания церковных канонов, патриархом Иосифом писанных.
— Достойное и богоугодное чтение! — сказал поп Борис, принимая подарок.
— Ну рад, что угодил. Ты меня полюбишь, так и я тебя полюблю. Сейчас я нищий, к пустой избе замка не надо, это так. Но всякое худо не без добра. Не радуйся нашедши, не плачь потеряв. Сам я заварил кашу, сам и расхлебаю. А уж вернусь в Москву, так о тебе не забуду, быть тебе в митре, так и знай.
— Ну уж, нашими-то лаптями да щи хлебать! — воскликнул Борис. — Там, на Москве, на каждое такое место по тыще своих найдется…
Но все же слова Григория заронили в душу Бориса надежду. Знакомство с Григорием могло обернуться в будущем толчком к подъему на недосягаемые вершины. Такое тут уже бывало. Сегодня он — ссыльный, а завтра у него государственные вожжи в руках.
Гостевание кончилось. Вышли во двор, где стоял возок Григория. Поп махнул вознице, чтобы следовал за ними.
Снежок был рыхлый, в воздухе пахло весной. Улочки посада кривые, в каждой избе окна были только с одной стороны, и требовалось, чтобы все они смотрели на храм божий. Окна были вырублены высотой в бревно, а шириной в локоть, напоминали бойницы и на ночь задвигались досками. Каждый двор с сосновой избой и осиновой баней был обнесен частоколом.
Над избами возвышались резные деревянные дымницы. Редкая изба топилась по-черному, означало это, что жили там только что прибывшие их центра Руси крестьяне-переселенцы, привычные так топить. Считалось, что березовая копоть спасает от всякой заразы и комара гонит. Томичи же били большие русские печи из глины, которую бутили камнем, выломанным на берегах Ушайки. Выкладывали многоколенные дымоходы, ставили высокие дымницы.
Многие дома имели окна со свинцовыми ромбическими рамками, в каждый ромб было вставлено небольшое красное стекло. В такое окно глядишь, и словно тепло от него идёт. Были окна и со слюдой вместо стекла, либо с рыбьим пузырем, или просто с промасленным холстом.
Поп Борис провел Григория к добротному дому с двумя красными окнами.
— Вот в какой хоромине тебя поселяю! — не без гордости сказал поп. — Дом тут ничуть не хуже моего.
Григорий подумал о том, что человеку не так уж много надо, если ничего лучшего в своей жизни не видал. А он-то бывал в покоях царских и патриарших, в чужих странах в королевских дворцах и замках бывал, Не с олова ел, с золота да серебра. Обхождение знает, манеры. А здесь и конуру собачью дворцом почитают.
Замерзшее озеро поблескивало льдом. Вдали на горе еле угадывались башни Томского города. Свет горел лишь в двух-трех домах: экономили лучины да свечи. На въездной башне мерцал фонарь, возженный дежурившим там казаком. Посадские стены покосились, оторвавшаяся плаха скрипела на ветру.
Что-то тоскливое подступило к сердцу Григория, но он встряхнул головой. Заслали? Пусть! Ну погодите, гиперборейцы!
Целовальник долго не отворял, между двойным тыном заходились в лае собаки, чувствуя чужого человека. Наконец, узнав голос попа, целовальник стал отстегивать многочисленные крючки и щеколды.
Узнав, что к нему на постой ставят бывшего патриаршего стольника, целовальник Еремей заахал и заохал. Дом — не ахти какой! А так, отчего и не принять? Горница свободна, Бог детей не дал, просторно.
— Много свечек жжешь, мало в постели стараешься! — пощекотал брюшко целовальника поп Сидоров.
Дородная жена целовальника поклонилась пришедшим в пояс, едва не коснувшись рукой пола, с интересом, исподлобья взглянула на незнакомца:
— Может, откушать изволите?
— Отужинали уже, — отвечал поп Борис, сказал целовальнику, чтобы устроил Григория получше, и стал прощаться.
Целовальник рассказывал про свою трудную жизнь. Пропивают все до нательных крестов. Выпьет на крест золотой, а в заклад дает медный. А он не своим вином торгует, царским, смотреть надобно, аки орел с вершины, за каждым питухом, чтобы за каждую чарку было заплачено, чтобы никто самосадное вино в кабак не тащил.
Когда «лысый орел» назвал цену за постой, упомянув, что кошт в Сибири дорог, Григорий сказал:
— У меня, брат, одна рука в меду, другая — в сахаре. Я служил семь лет, выслужил семь реп. Хожу хоть и в латаном да не в хватаном. Ем мало, мне натощак и в рот ничего не лезет, только рюмочка каши да чугунок вина. Много с меня не проси, помни притчу — на Руси жернова сами не едят, зато людей кормят. К тому же мы с тобой дальняя родня: ваша Катерина нашей Полине двоюродная Прасковья. И еще знай: черви, жлуди, вини, бубны, шин-пень, шиварган! Этого тебе пока что хватит. Остальное после доскажу. А теперь давай мне постелю, никогда прежде ночью не спал, а нынче почему-то захотелось.
Еремей лоб морщил, моргал глазами, соображал. Ничего не понял. И решил пока не спорить.
Возница внес дорожный сундук Григория, да потом еще второй — поменьше, и третий, вовсе махонькой. Григорий этот третий сундучок отпер, убедился, что все скляницы с мазями, притираниями, бальзамами остались целы, они были переложены для мягкости мешочками с целебными травами.
Григорий засунул малый сундучок под свою лежанку, прилег не раздеваясь, и сразу же захрапел.
4. ЭТО Я, ГУРБАН!
Подсохла глина на горе за Уржаткой. Гора эта была не столь высока, как та, на которой взметнулся город Томский, но тоже изрядная. И сосны росли на той горе, и лиственницы, и озера были, и поляны, на которых летом татары ставили свои юрты. По склонам росло много калины, рябины, шиповника, боярышника. Со склонов водопадами падали ручьи и речушки.
Как только подсыхала весной глина, уржатские парни да девчата говорили:
— Айда топтать Гурбана!
Поднимались на гору, на ровное место, и на виду всей слободы жгли костры, водили хороводы, затевали игры в бабки да в мяч. Мелькали разноцветные сарафаны, пестрые рубахи, играли домрачи, гудели дудошники, бывало, что и в заслонки стучали. Старики на завалинах плевались, мол, молодые беса тешат, мол, в наше время такого не дозволялось. Но это было завистью к юной силе. Ворчали беззлобно.